КОФЕЙНАЯ КАНТАТА
1
В моих руках обрывок каната длиной в три четверти ярда. С одного конца он расплетен на девять хвостов. Сейчас я, пыхтя от напряжения, затягиваю узел на кончике одного из них.
Работа не из тяжелых, но на душе у меня невесело. Да и кому такое может быть в радость, даже если он, по долгу службы, трудится для кого-то другого. А я сейчас выполняю обязанности не помощника боцмана, а провинившегося члена экипажа, который, по обычаю, обязан плести себе кошку сам.
Я сижу в трюме "Геркулеса". День погожий, качка слабая. Через решетку люка сюда проникает немного дневного света. Слышны крики чаек, скрип снастей и даже голоса, но чьи именно, я разобрать не могу.
Под ногами хлюпает вода, пахнет сырым деревом, плесенью и крысами. Их тут не меньше полудюжины. Вот одна подобралась совсем близко, уселась и преспокойно смотрит на меня. Глазки у нее черные и блестящие, как бусинки.
Это не часть наказания. Крысы, блохи и тараканы хозяйничают на борту, как у себя дома. Истребить их невозможно, не помогают ни регулярная уборка, ни наличие корабельного кота, ни щедро рассыпанная по углам отрава. Не они живут среди нас, а мы среди них.
Тяжелые мысли - не единственное, что донимает меня в моем уединении. В животе нехорошо урчит, вчера солонина в супе попалась явно порченная, и это уже не в первый раз. Видно, несмотря на обилие соли в бочонках с припасами, трюмная жара и влажность сделали свое дело. Вдобавок ноет коренной зуб, уже основательно запущенный. В порту надо было сходить к цирюльнику, вся история - на десять минут, но я побоялся, и теперь вот расплачиваюсь. Чистить зубы на борту не принято - считается, что это раздражает Нептуна. Звучит вроде бы забавно, но только не тогда, когда имеешь дело с толпой здоровенных мужиков, свято уверенных, что ты хочешь накликать на судно беду.
На самом деле все проще. Причина стара как мир - нехватка пресной воды. Свежая протухает чуть ли не за сутки. Моряк пьет разбавленный эль и ром, они сохраняются дольше. Моряк ходит нестриженный и небритый, заплетая волосы в косички и по-женски подвязывая их, чтобы не мешали за работой. Моряк очень редко может позволить себе чистую одежду и белье.
Что говорить, любовь к морю обходится человеку недешево. Но если бы мне прямо сейчас предложили оказаться на твердой земле и забыть о "Геркулесе" - я бы отказался. Вопреки всему только что сказанному. И даже учитывая расправу, ждущую меня завтра на рассвете.
Что-то такое есть в море, что затягивает без возврата, как карточная игра или пьянство. Я замечал, что порой даже матросы с увечьями, после грыжи или перелома, просят доверить им какую-никакую посильную работу на борту, только не списывать на берег. Наваждение, да и только.
Внезапно крысы бросаются врассыпную. Над моей головой откидывается тяжелый люк, и по трапу начинают спускаться сапоги. Здесь, на борту, так часто случается видеть подобную картину, что поневоле научишься различать человека по обувке. Ну, или по босым ногам, если речь идет о матросах.
На этот раз мне не нужно особенно ломать голову. Сапоги Найджела я успел изучить вдоль и поперек. Слишком много времени нам приходится проводить вместе.
Кряхтя, он преодолевает четыре подгнившие ступеньки. Не глядя на меня, усаживается на нижнюю и достает табак и трубку.
- В трюме курить запрещено, - напоминаю я.
- Если с колпачком, то можно, - спокойно парирует он и нарочито медленно закуривает. Я жду, опустив свое рукоделие на колени.
Добрых пять минут проходят в молчании. Наконец, сочтя паузу достаточной, мой наставник смотрит на меня. Взгляд неприветливый, но почему-то мне кажется, что настоящей злости он не испытывает.
- Что скажешь, юнга?
Так он иногда зовет меня по старой памяти, когда никто не слышит. Это знак расположения, сохранившийся от прежних времен.
- Виноват, сэр, - состроив постную мину, произношу я.
- А серьезно?
- Что серьезно? - бурчу я, начиная злиться. - Я, значит, должен молча проглатывать вздор, сказанный сухопутной крысой, только потому, что у нее...
- У него, - с улыбкой поправляет Найджел. Мое раздражение его явно забавляет.
- Не цепляйтесь к словам, сэр, - резко отвечаю я. - Все на "Геркулесе", включая последнего мальчишку, знают, почему этого идиота держат вторым помощником. Потому что у него крестный служит интендантом, такой же старый дурень, как и...
Боцман молча выслушивает мою тираду.
- Бобби, тебе сколько лет? - неожиданно спрашивает он.
Я невольно сбавляю обороты:
- Сами знаете, сэр. Восемнадцать.
- Стало быть, плохой из меня учитель, коли за четыре года я тебя так ничему и не научил. Ты, помнится, мальчишкой заводился на раз, чуть что не по тебе. Вот и теперь...
Несколько секунд я молчу. Начни сейчас Найджел упрекать или браниться, я отвечал бы ему язвительно и весело, стараясь не показать страха. Но услышанное начисто отбивает у меня охоту продолжать спор.
- Этот придурок, сэр, он же хоть кого доведет, сами знаете... - огрызаюсь я вдвое тише прежнего, уже признав свое поражение, но не желая отступать сразу.
- Нет, не знаю. Сорвался ты на него, это верно, а кому хуже сделал? Ему? Или все-таки себе? Или, может, тем бедолагам с бака, на которых он теперь, как пить дать, выместит обиду? Об этом небось и не подумал?
Скрипнув зубами, я молча помотал головой. Возразить мне нечего, и это злит еще больше. Опять он оказался прав. Очередная схватка с ним, тысячная по счету, закончилась моей позорной капитуляцией.
2
- А что, собственно, у вас там произошло? - спрашивает Роуз. Голос звучит невнятно, потому что в зубах у нее зажаты шпильки. Она сидит за туалетным столиком, откинув голову назад и запустив пальцы в тонкие рыжие волосы. Поза невероятно соблазнительная, хотя готов поклясться, что она приняла ее не нарочно. Моя любовница никогда и ничего не делает напоказ. Не дуется, если гнев уже прошел. Не смеется шутке, которая ей не по вкусу. И в разговоре никогда ни к чему не клонит, а говорит прямо.
В этом есть свои недостатки. Ее чрезмерная прямолинейность иногда смущает меня. Слишком я в детстве привык к недосказанностям и витающим в воздухе намекам.
Скажем, женщина со вздохом говорит, как бы ни к кому не обращаясь : "Опять жаркое пригорело, что за напасть..."
Или : "Встретила я вчера в церкви Молли при полном параде, со всей семьей..."
Первое значит, что виноват я, вчера не оттеревший сковороду как следует, до скрипа. Второе - что отец недостаточно благочестив и в церковь идет только после очередного скандала.
Причем если ты сам не понял, о чем идет речь, значит, виноват вдвойне. Потому что нормальные люди все понимают без подсказки.
Первое время я и от Роуз ждал того же. Не дождавшись, начал нервничать, не понимая, чего от меня хотят, но готовый к худшему. И наконец с трудом смирился с мыслью, что за сказанными ей словами стоит только то, что и было сказано. Сначала я даже растерялся, но потом привык.
И вот что странно - Роуз вовсе не красавица, если смотреть беспристрастно, Мэри была куда лучше. И в сорок лет у нее было правильной формы лицо, белое и нежное, серые глаза, тонкие брови и темные гладкие волосы, открывавшие высокий лоб. Одевалась она донельзя просто, но и это ее не портило.
А у Роуз кожа не совсем чистая, глаза бледно-голубые, не очень выразительные, и подбородок великоват, и веснушки... Но почему я так счастлив просто сидеть здесь, в спальне, и наблюдать за ее утренним туалетом?
Она вдова. Ей двадцать четыре, я на шесть лет моложе. Но какое это имеет значение?
- Что произошло... Видите ли, Роуз, ни на каком корабле, будь он даже лучший во всем британском флоте, порой не обходится без напастей...
Роуз вопросительно поворачивает голову, скосив на меня правый глаз.
- Не подумайте, - добавляю я поспешно, - у нас отличный капитан, люди ему доверяют, потому и дезертиров меньше, чем у других. И вообще большинство ребят - то, что надо, не один год вместе. Но понимаете... на несколько сотен белых овец обязательно имеются полдюжины пестрых, которые и портят все стадо...
- Это не только на море, - замечает Роуз, освобождаясь от одной из шпилек.
- Да, должно быть, вы правы... Ну, в общем, среди матросов всегда есть горькие пьяницы, или парни, не очень-то склонные к подчинению... или лентяи. С ними мне тоже приходится иметь дело. Но в этот раз я имел глупость повздорить со вторым помощником, мистером Броуди. Он держится на месте только из-за протекции, по службе ничего не смыслит, и именно поэтому старается всем показать, что незаменимее его на борту человека нет...
- И это мне знакомо, - улыбается Роуз, - дайте угадаю. Он начал требовать от вас того, что вы сочли глупым и невыполнимым?
- Как вы догадались?
- До замужества я работала в модной лавке, Роби. Там все обстояло точно так же. Разве что свары вели между собой не мужчины, а женщины, и поверьте, это было куда хуже. А ведь еще приходилось терпеть капризы клиенток...
Я чуть хмурюсь - упоминание о прошлом Роуз неизменно портит мне настроение. Об этом лучше просто не думать, как и о том, что, кроме покойного мужа, могли быть еще и другие...
- Одним словом, - фальшиво-бодро продолжаю я, - из-за непогоды у нас вышел из строя бизань-гик. Броуди потребовал нагнать ребят и своими силами устранить неисправность. Хотя сам знал, что для этого придется ждать захода в порт, где можно разжиться рангоутным деревом. Да еще намекнул, что я слишком молод для помощника боцмана, и команда не питает ко мне должного уважения...
- А это правда? - в лоб спрашивает Роуз. Тон у нее напористый, но мне почему-то совсем не обидно.
- Правда, - признаюсь я, - из них многие годятся мне в отцы. Гонять таких бывает неловко, а если еще тебе нарочно надерзят при всех и ждут, что ты ответишь... Но до сих пор как-то справлялся. Наверное, меня все-таки принимают за своего, иначе пришлось бы собирать вещички. В общем, с нижними чинами как раз проще. А вот с Броуди... Боцман говорит, у меня нрав чересчур горячий, подумать не хочу, сразу лезу в драку. Мне бы охолонуть немного, да и ответить колкостью, но вежливо, так что не придерешься. А я ему сразу брякнул: от вас, мол, на борту, сэр, толку на фартинг, а визгу на фунт...
Роуз фыркает, не сдержавшись. Шпильки разлетаются по комнате. Я тоже улыбаюсь, так заразительно она смеется.
- Так и сказали?
- Так и сказал. И не жалею. Ну, то есть тогда не жалел...
- А что было дальше, Роби?
3
Взрослым человек становится тогда, когда начинает сознавать цену своим словам. Сколько раз мне случалось грешить празднословием, заявляя в запале : "Отстань, а то шею сверну", или : "У него не жизнь, а ад кромешный", или "Лучше умру, чем на такое соглашусь". И теперь, коротая время в ожидании рассвета и слушая мерный стук дождя по верхней палубе, я мало-помалу начал понимать, что мое вчерашнее заявление, которым я втайне так гордился, было, в общем, из того же разряда.
К сожалению, это понимание пришло несколько поздновато.
- Возьми, - сказал мне накануне Найджел, протягивая длинную ружейную пулю, - завтра, как будешь выходить, зажми ее зубами покрепче, вот так, понял? Ни о чем не думай. Ни на кого не смотри. Идти старайся твердо, ноги не волочить и голову не опускать. И вообще сосредоточься на пуле. Когда станет совсем невмоготу, дави ее посильнее, помогает, проверено. А уж я позабочусь, чтоб ты вышел из этой переделки настолько целым, насколько возможно. Да, и выпей пару глотков, а то ночь спать не будешь.
- Спасибо, сэр, - сказал я, принимая кожаную флягу.
- Может, не так все и плохо, - задумчиво произнес он,- ты у нас в новой должности. Лучше уж пусть тебе с самого начала мозги вправят, чем потом нарвешься на настоящие неприятности.
Впрочем, особенной уверенности в его голосе я не уловил.
И вот наконец утро пришло, дождливое и почти такое же серое, как ночь. Только через час немного распогодилось.
Мне очень страшно. Сердце колотится так, что причиняет боль. Зубы стучат, во рту какой-то мерзкий привкус. И забываешь, что ты человек, а не животное, хочется ползать на животе и выть, или вопить во все горло, умоляя о пощаде.
На мое счастье, с утра накатила какая-то тупая лень, даже двигаться удавалось с трудом. Разум метался в панике, но тело отказывалось ему повиноваться. Должно быть, поэтому, когда за мной пришли, у меня хватило сил держаться достойно.
Подъем по четырем ступеням, вторая подгнившая, надо сказать плотнику... Поворот. Еще один трап, бухты каната, сереют в темноте зачехленные стволы пушек. Третья палуба, темно, душно, скорей бы на воздух. Хоть бы скорей это уже началось. Хоть бы это подольше не начиналось. Вспомнив о пуле, я вынул ее из кармана куртки и сунул в рот механическим жестом пушкаря, посылающего ядро в ствол.
Верхняя палуба. Все уже в сборе, все на своих местах, и очень тихо. Меня поразило не количество столпившихся на корме людей, а именно их молчание. Большая толпа обычно производит шум, даже если нет разговоров, люди кашляют, звенят амуницией, переминаются с ноги на ногу. А тут все как язык проглотили, все очень серьезны и сосредоточенны. Будто сейчас нам всем вместе предстоит выполнить некую трудную, но чрезвычайно важную задачу.
Я мало что слышал даже тогда, когда стало что слушать. Объявление приговора всегда казалось мне нелепым, ведь как сверху решат, так и будет, зачем же составлять бумагу, доказывая правомерность своих действий, да еще зачитывать ее вслух? Перед кем тут хотят оправдаться, неужели передо мной...
Но потом стало уже не до размышлений, голова чуть кружилась, устоять на ногах было трудно, и это всецело занимало меня в те последние минуты, когда я еще мог собой распоряжаться. Почему мне не хочется бежать, будто важность происходящего осознана мной в полной мере, и если долг команды - стоять и смотреть, то мой - двигаться куда прикажут...
Не знаю. Но я безропотно проделал все, что мне велели, снял куртку и фуфайку, подошел к поставленной на ребро трюмной решетке и поднял обе руки, давая себя привязать.
Теперь отступление было отрезано, и я прижался лбом к сырому дереву. Пулю я перекатывал во рту, не уверенный, где именно она должна находиться. Сперва было зажал передними зубами, но так было не с руки, я вовремя понял ошибку и успел подтолкнуть ее языком вглубь, где широкие жевательные зубы смогли удержать ее на месте и сдавить как следует.
А потом... что тут скажешь. Полученный урок приучил меня очень бережно относиться к словам. Дело в том, что и описывать-то особенно нечего. В первый момент это было как обжечься раскаленными углями, выстрелившими из печи, и уже через секунду я взвыл страшным, нечеловеческим голосом, уверенный, что мне до мяса ободрали кожу. Но когда за первым ожогом последовал второй, третий, я просто потерял способность соображать и заметался на веревках, исходя каким-то утробным мычанием, как обезумевшая скотина в охваченном пожаром хлеву.
Я не могу вспомнить, что было дальше. Видимо, на последних ударах я все же потерял сознание. И если у меня почти хватило сил в течение всей процедуры оставаться на ногах, то благодарить за это следует первого помощника боцмана, после каждого удара снова и снова добросовестно расплетавшего пальцами хвосты кошки, чтобы они не слипались в один. Если бы не это, полученный урок, пожалуй, оказался бы для меня чересчур впечатляющим, чтобы я когда-либо в будущем мог воспользоваться его плодами.
4
- ...Что было дальше? - повторил я. - Ничего особенного. Я получил то, чего заслуживал.
- Как это было? - тихо спросила Роуз, высвобождая пальцы из волос.
- Ужасно, - честно ответил я.
Она вдруг поднялась, вышла из-за столика и встала передо мной, глаза в глаза. Ее усыпанное веснушками лицо чуть побледнело.
- Покажите, - потребовала она.
- Зачем? - поморщился я, вовсе не обрадованный этой просьбой. Прежде Роуз никогда не была так настойчива.
- Покажите.
Поняв, что она все равно не отстанет, я вдруг почувствовал странное облегчение. С какой-то злой радостью я начал срывать с себя вещь за вещью, пока наконец не оказался перед ней полуголым. Роуз медленно обошла меня и остановилась за спиной.
- Когда... когда это было? - услышал я ее чуть охрипший голос.
- Одиннадцать дней назад.
- Можно потрогать?
Я молча кивнул и закрыл глаза.
Ее чуть влажные от пота пальцы осторожно коснулись моих струпьев. Это оказалось сильнее, чем я рассчитывал, но мне удалось сдержать стон. Пальцы тут же отдернулись.
- Больно?
- Ничего... ничего, - поспешно ответил я. Почему-то, кроме боли, я начал ощущать странное удовольствие - от своей беспомощности в ее руках, оттого, что она смотрит на меня и жалеет, и ужасается, и борется с желанием потрогать еще...
- Продолжайте, - прошептал я.
Пальцы снова пробежались по спине, легко, самыми кончиками, я застонал, выгибаясь назад, будто влекомый невидимой привязью, и тогда она прижалась губами к одному из шрамов и поцеловала.
- Еще, еще... прошу вас... еще.
Несколько быстрых, влажных, теплых касаний, теперь уже явно приносящих не только боль, но и наслаждение. Не успел я понять, что происходит, как она вдруг уткнулась лицом мне между лопаток и зарыдала в голос.
Ошеломленный, я поспешно обернулся, обнял Роуз и прижал к себе, а она плакала взахлеб, по-детски, подвывая и вытирая нос ладонью.
- Бедный мой... бедный мальчик... было очень больно?
- Ничего, - ответил было я успокаивающим тоном, как вдруг ее плечи напряглись под моими руками, и я каким-то шестым чувством уловил, что ждут от меня не этого.
- Больно, - поспешно поправился я.
- Досталось вам, да?
- Досталось, - кивнул я, на ходу включаясь в странную игру, еще не понимая, зачем она, но не в силах остановиться.
Она наконец откинула голову назад - раскрасневшаяся, с блестящими глазами, тяжело дыша - не то от слез, не то... Пристально заглянула в глаза. И вдруг зажала мою голову ладонями, вынуждая смотреть на нее в ходе этого странного допроса:
- За что вас наказали?
- За нарушение устава.
Она нетерпеливо мотнула головой, и я понял, что опять сплоховал.
- Ну, то есть вы дурно себя вели? Надерзили кому-то?
- Да... старшему по званию...
- Сколько вы получили?
- Две дюжины кошек. Это не очень много, бывает...
Она перебила меня:
- Вас наказывали при всех?
- Да... перед строем...
- Стыдно было?
Я озадаченно промолчал. Как объяснить ей...
- Отвечайте, - потребовала она, и в голосе я уловил незнакомые мне железные нотки. И опять не почувствовал обиды. Почему-то я точно знал, что должен подчиниться - наполовину из боязни возражать ей, явно пребывающей в каком-то одержимом состоянии, наполовину... наполовину потому, что мне самому этого хотелось.
- Да... стыдно. И страшно, - добавил я неожиданно для самого себя.
- Но вы поняли, что это было справедливо? - с нажимом произнесла Роуз, убрав руки с моего лица и переместив их на первую пуговицу моих парусиновых брюк. Это заставляло соображать быстрее.
- Да. Я этого заслуживал, - не краснея, произнес я чистейшую ложь.
Она расстегнула одну пуговицу, потом вторую. Я задыхался, но не смел пошевелиться.
- Это. Пошло. Вам. На пользу, - отчетливо выговорила она, преодолев остальные пуговицы и потянув брюки вниз.
- Да, - подтвердил я, несмело протягивая руку к завязке ее пеньюара, - да.
Я боялся, что меня остановят, но Роуз не двигалась.
- Это пошло мне на пользу, - повторил я, осторожно дергая за шелковый шнурок.
Пеньюар соскользнул на пол, как сброшенная змеей кожа.
- Это сделало меня счастливым, - сказал я.
5
Меня привело в чувство деликатное, но вполне ощутимое похлопывание по щекам. Разлепив веки, я увидел перед собой грязноватый зеленый жилет, тщательно застегнутый на все пуговицы. Дальше можно было не смотреть: с жилетом я был знаком не первый день, причем степень его загрязненности таинственным образом никогда не менялась. Еще по некоторым признакам оставалось заключить, что я нахожусь в лазарете, а точнее валяюсь носом вниз на операционном столе.
- Доктор Чейни? - прошептал я и попытался пошевелиться.
- Он самый, дитя мое, - невозмутимо ответил жилет, - и будет вам орать, все уже позади.
- Не помню, - признался я, - а что, было дело?
- Наверняка слышали даже на камбузе, - прозвучало сверху, - стыдитесь, вы испортили аппетит всей дневной вахте.
- Виноват, сэр, - криво улыбнулся я, - больше не повторится.
- Не зарекайтесь, Браунинг, - ответил доктор, - повторится. И довольно скоро. Я уже записал в памятной книжке запастись солью и уксусом вдвое против обычного. Все это вам понадобится, друг мой, и в самом скором времени.
- А вы почему знаете? - буркнул я. И еще очень тянуло добавить: "Поистине, Чейни, вы сама деликатность, но могли бы и не говорить этого именно сейчас, когда указанные снадобья, которыми вы только что меня обработали, ни на минуту не дают о себе забыть".
- Знаю, потому что пожил на свете. И потому что вы выросли у меня на глазах. Могу я на этом основании быть с вами откровенным?
- Сделайте одолжение, - кисло ответил я.
- Такого феноменального глупца и упрямца мне еще видеть не доводилось, Браунинг. Мне жаль сегодняшнего времени, потраченного на вас - и всей команды, и своего собственного. Потому что вы не из тех, кто способен извлекать из жизни уроки.
- Благодарю...
- Я желал быть с вами откровенным. Мне продолжать?
- Ну!
- Очень хорошо. Скажите, Браунинг, вам не приходило в голову, почему мистер Броуди чаще предпочитает задирать вас, чем других?
- Потому что я моложе остальных парней, вот и...
- Потому что никто из них с такой готовностью, как вы, не идет ему навстречу.
- Что?!
- Тише, мой мальчик. Лежите смирно. Правда причиняет душевную боль, но незачем к ней добавлять еще и телесную. Итак, рассмотрим вчерашний случай. Чего, по-вашему, он от вас добивался?
- Броуди? Ну ясно чего - чтобы я произвел ремонт...
- А подумавши? Он ведь и сам знал, что требует невозможного. Так чего он хотел от вас на самом деле?
- Ну...
- Смелее, смелее... может, чтобы вы, по своему обыкновению, вспылили и наговорили дерзостей? Вы ведь в такие минуты не владеете собой, верно?
- Верно...
- И при этом он наверняка позаботился, чтобы при вашей ссоре присутствовало побольше народа?
- Он вызвал меня на бак...
- Ну еще бы. Это давало ему возможность скромно промолчать, предоставив действовать Найджелу, на глазах которого его собственный подчиненный публично и грубо оскорбил помощника капитана. Скажите, вы понимаете, кому на самом деле оказали услугу?
На ответ у меня не хватило сил.
- Вы позволили Броуди сорвать на вас дурное настроение, - беспощадно продолжал Чейни, - и заодно наглядно показали команде, что будет с человеком, который... вы меня понимаете? Второй помощник теперь вполне удовлетворен, полон благодушия и ждет новой встречи с вами и новой услуги, которую вы ему окажете, если будете продолжать в том же духе.
- А что мне, молчать, что ли?
- Ну вот, я же говорил. Вы уже вынуждены вести себя так, как захочет он. Вы марионетка в его руках. Хотя все понимаете, ненавидите его и сознаете, что действуете себе во вред. А может случиться и хуже. Скажите, Браунинг, вам случалось в запале пускать в ход кулаки? Вы можете быть уверены, что в следующий раз этого не произойдет? Потому что тогда вас так отделают, что даже я при всем желании не смогу вам помочь.
- Так что же... так пусть, значит, думает, что я струсил? Да еще перед ребятами?
- Хватит реветь, - сурово сказал Чейни, - вот, утритесь... когда вы наконец поймете, что это рабство, на которое вы обрекаете себя добровольно? И рабство не только по отношению к Броуди. Да, вас привечает команда. Я же видел, на баке вас вчера жалели, даже ходили к Найджелу просить за вас. Да, да, представьте себе. Но не спешите радоваться. Потому что, боюсь, многие из них втайне были довольны, что все вышло именно так. Молодой унтер-офицер сказал за них вслух то, что они давно мечтали сказать - и заплатил за это собственной шкурой, предоставив остальным благородно ему сочувствовать. Назовем вещи своими именами. Вас дважды использовали, Браунинг, а вы даже не поняли этого. И продолжаете воображать себя мучеником и героем, завоевавшим любовь всех угнетенных... или я не прав?
- Нет... то есть да...но.....
- Смелее, смелее, мой мальчик.
- Но... что же мне теперь делать, сэр?
6
- Просыпайтесь, милый, и идемте завтракать, я голодна как зверь.
Теплое плечо, к которому я прижимался щекой, подалось назад. Открывшееся моим глазам зрелище восхищало так же, как и в первый раз, хотя наша связь уже насчитывала несколько месяцев. Роуз была бесспорно хороша. До нее я знал не менее десятка женщин, были среди них и помоложе, и посвежее, но ни одна не была такой соблазнительной. Нежная розовая кожа, которой не могла похвастаться ни одна из моих прежних подруг; приятная округлость бедер, грудь как два больших плода, чуть провисших под собственной тяжестью - и неожиданно стройная талия. Рыжий пушок, кое-где почти незаметный, но сгущающийся в укромных уголках тела. Я не выдержал и поцеловал ее в бедро.
Она улыбнулась.
- Вставайте же, соня.
Сидя на кровати и по-турецки поджав ноги, я смотрел, как она одевается. Должно быть, строгое воспитание, полученное в родительском доме. внушило мне, от противного, такую тягу ко всему тому тонкому, легкому и красивому, что она на моих глазах натягивала на себя. Шелковые чулки, в которых женская нога выглядит странно гладкой, как у куклы. Атласная ленточка подвязки, туго охватывающая ногу под коленом. Батистовые панталоны с кружевными оторочками. Несколько нижних юбок того же полотна и с той же отделкой. За ними последовала длинная рубашка, украшенная вышивкой у ворота. И на каждом предмете белья была ее монограмма.
- Подождите, Роуз... Минуту.
Придвинувшись поближе, я осторожно захватил тонкую, как паутинка, накрахмаленную розу, составлявшую часть рисунка на кружевном подоле рубашки. Зажал между большим и указательным пальцами и погладил.
Я не в силах объяснить ей, что со мной творится. Если бы я умел говорить о таких вещах, я рассказал бы ей о грубых, разлохмаченных, просоленных до белизны тросах, раз за разом сдирающих кожу с ладоней. О щербатой занозистой палубе, о жесткой от соли парусине, которая служит моряку и одеждой, и постелью, и саваном. О кровавых мозолях на ногах после целого дня беготни по трапам, и о многих, многих других вещах, о которых лучше просто не думать. И вот мои огрубевшие пальцы с каким-то сладострастным наслаждением снова и снова сжимают и оглаживают тонкое белое кружево...
- Я сошью вам рубашку, Роби. И сплету кружевную отделку. Когда у вас заканчивается увольнительная?
................
Снова и снова подливая в чашку чай, Роуз не сводит с меня вопросительного взгляда. Но терпеливо ждет, чтобы я закончил трапезу и отодвинул тарелку.
- Спасибо, Роуз.
- Пустяки, можно же и самой позаботиться о мужчине. Я вчера отпустила Молли, сама все приготовила. Приятно иногда почувствовать себя замужем.
Я поспешно опускаю глаза. Роуз ткнула меня в больное место.
- Простите меня, Роби, шутка была не из удачных. Я не хотела вас обидеть, честное слово. Какая разница, что было и будет. Нам хорошо вместе, будем же наслаждаться этим. Согласны?
Я нехотя поднимаю глаза. Приведенные ею доводы вовсе меня не утешили, так обычно заявляет женщина, не слишком привязанная к мужчине, и подыгрывать ей мне вовсе не хочется.
Но что-то в ее взгляде убеждает меня, что она говорила искренне.
- Жизнь в браке, мой милый, это вовсе не то, что вы, должно быть, думаете. Я рада видеть вас у себя, я грущу, когда вас долго нет, но я никогда, ни за что не выйду еще раз замуж.
- Почему, Роуз?
Должно быть, мой голос прозвучал по-детски обиженно. Она состроила забавную гримаску, как маленькая девочка, кривляющаяся перед зеркалом.
- Долго объяснять. Роби. И потом, вы мужчина...
- При чем тут это?
- Вы правда хотите говорить об этом? Без обид?
Роуз чуть пригибается над столом, как-то подбирается, будто готовая бросить мне вызов.
- Хочу.
- Так слушайте же. Я вышла замуж в семнадцать лет. Покойный мистер Дживз вовсе не был плохим человеком. Я изо всех сил старалась быть хорошей женой. Думала только о том, как ему угодить. Никогда ни в чем не упрекала, потому что таких жен не любят, я это слышала много раз от соседок, подруг и от собственной матери. Терпение, терпение и приветливая улыбка, что бы ни случилось. Я не возражала ему ни в чем, была с ним неизменно спокойна и весела. Он благосклонно принимал все это. Относился ко мне с уважением, на которое вправе рассчитывать законная жена. Очень редко обижал меня или бранился по пустякам. Сотни женщин могли бы мне позавидовать. Но иногда я просто запиралась в чулане и плакала - долго, часами, благо его никогда не интересовало, чем я занята. Я сидела там и спрашивала себя - и это все? Почему за все мои старания мне не дают взамен мне ни одного ласкового слова, ни одной искренней улыбки? Порой, когда я зимними вечерами терпеливо дожидалась его, сидя в спальне при свече, уже приготовив постель и переодевшись ко сну, меня охватывала какая-то тоска - нет, даже не тоска, а сонная одурь. Мне казалось, что я медленно погружаюсь куда-то глубоко под воду, где нет ни воздуха, ни света, а только это тупое ожидание. Я забыла о себе, забросила свою душу, заколотила, как этот дровяной чулан - и все для чего? Может быть, я делаю что-то неправильно? Может, я ему надоела своей постоянной услужливостью и покорностью? Мне было семнадцать, Роби, и я не понимала простых вещей - что я была просто не нужна своему обожаемому мужу, что у него была своя жизнь, свои радости и заботы, а я просто находилась при нем, для респектабельности, для услуг, и потому что должен же кто-то продолжить его род... Это положение вполне его устраивало, и он не желал ничего менять. А главное...
Тут она снова поднимает на меня взгляд, и я вижу, что она вот-вот заплачет.
- А главное, Роби, мне даже не в чем было его упрекнуть. Я сама выстроила свою темницу, заперла дверь и отдала ему ключи. Я с детства слышала, что брак существует для чего угодно, кроме радости. Я долго ломала над этим голову, спрашивая себя - ну хорошо, не обязательно любовь до гроба, как у Ричардсона. Но хотя бы нежность, ласка, ведь это-то любое существо способно дать другому...
- Роуз, послушайте... Но не все же такие, как покойный мистер Дживз...
- Не все, Роби, - спокойно отвечает Роуз, и по щеке у нее стекает слеза, - вы, например, не такой. Вы добрый малый, галантный кавалер и отличный любовник. Но выйдя за вас замуж, я снова отдала бы себя в руки другого человека, свободного поступать со мной, как ему заблагорассудится. И тогда надолго ли хватило бы вашей доброты, знай вы, что можете преспокойно забросить меня, как ненужную вещь, и приходить когда вам захочется, хоть бы даже пьяным и с запахом чужих духов, и возмущаться возросшими расходами на хозяйство, и устраивать мне скандалы с битьем посуды - из-за нечищенного серебра или отлетевшей пуговицы? И никто, никто в целом свете, ни суд божеский, ни человеческий, не принял бы мою сторону, вздумай я восстать против этого?
-------------------------
продолжение следует
Отредактировано АйзикБромберг (2010-03-06 21:11:46)
